кольцом обнимает заповедную землю.

– Смотрю, и мне пахнет, – тут мальчишка замолкает, – домом.

И хотя Ке ничего не спрашивает, говорит:

– У нас в деревне часто дождило. Это бабушкино слово. И весной, когда расцветали цветы на горе, казалось, что воздух звенит от невидимых капель. Будто поет первым ирисам и тюльпанам.

– Ты хорошо знаешь цветы, – кривится мастер. – Идём-ка на кухню.

Ке ставит чайник и высыпает в чашку последние крупинки кофе. Достает из хлебницы черствую булку. В стеклянный стакан, на поверхности которого плещется акварельное море, выливается весь чёрный напиток.

– Пей. Ешь.

Мастер запрещает отказываться. Для верности трясет пальцем, чтобы курьер не смел рассыпать глупых слов.

Дождавшись, когда исчезнут последние крошки и последний глоток кофе будет выпит, Ке говорит:

– Расскажи, почему ты такой бестолковый. Ладно я, мне можно. Не хочу рисовать для людей. Но ты, почему голодный и нищий?

Ке наблюдает за гостем сквозь шторы приспущенных век, не торопит с ответом. Что время – вон оно – пылинками оседает на пол. И некому убрать его мокрой тряпкой.

– Моя история такая же, как и у половины других людей.

– Мне нет дела до других людей с их половинами. Я тебя спросил, -

Вытащив огрызок карандаша из-за уха, Ке рисует. На уголке старой скатерти, покрытой узорами и символами.

Мальчишка находит взглядом окно и смотря на однотонное серое небо, отвечает:

– Два года назад, когда началась эпидемия, домой приехали какие-то медики из военного госпиталя. Взяли анализы, – он говорит это ровно и совершенно безжизненно, словно включил магнитофонную запись, которую сам же прослушал до дыр, – У мамы, папы, бабушки, дедушки, старшей сестры. Даже у кошки. И у меня взяли. А через неделю приехали и увезли всех. Только мы с Маруськой остались. А еще через неделю пришло письмо, а в нем слова, что так-то и так-то похороны будут закрытыми. Вместе с письмом пришли люди в форме и забрали меня в город, в приемник.

Рука Ке замирает в воздухе.

– А кошку? -

Мастер не поднимает от скатерти глаз и не видит мокрых щек.

– Маруська осталась. Может, научилась ловить мышей. А то отец все ругался, что это они ее гоняют.

Ке вскидывает брови:

– И ты не попытался вернуться и найти ее?

– Вы серьезно? – Мальчишка с мукой глядит на мастера. – Без разрешения на улицу выходить нельзя, не то, что город покинуть. А мне ещё 16 нет.

– Почему же ты работаешь? – голос Ке сух, как старый молотый перец.

– Определили, что я не способен учиться. Вот и приставили – заказы развозить.

Ке снова взялся рисовать, и разлетаются линии из-под его руки. Бегут по столу. Еще мгновение, одно движение и сомкнется все в единый образ. Один штрих и, но тут мастер отбрасывает в сторону карандаш и кричит:

– Рано мне, пошёл вон!

И тут же тихо, обращаясь к мальчику:

– Я не тебе, Нави. Не бойся. Посиди, пожалуйста, рядом.

Уже вскочив на ноги, тот безропотно снова садится.

И долго будут стучать часы на стене прежде чем мастер спросит:

– Откуда ты, деревенский мальчишка, знаешь меня?

Голос его будет спокоен. А глаза, когда он поднимет их со своих морщинистых рук, ласковы.

– Отец любил рисовать. А ещё больше смотреть на работы настоящих художников. Он показывал мне ваши.

– И тебе они нравились?

– Да. Особенно с лошадью. Белая-белая, она стояла на красном поле. Я часто смотрел на эту картину и потому запомнил ваш портрет и ваше имя, которые были на параллельной странице.

Ке незаметно кивает. Словно мальчик подтвердил что-то важное, о чем он, мастер, и сам догадывался.

– Простите, Мастер, скажите, а почему вы вдруг закричали? – осмеливается наконец спросить Нави.

– Не важно, сынок.

– Не надо называть меня так. Иначе я уйду, – вдруг говорит он. И Ке снова кивает, и будто бы опять себе самому, а не мальчику.

– Хорошо, Нави. Но тебе сейчас и правда лучше уйти. Только пообещай завтра вернуться.

Когда мальчишка уходит, Ке распаковывает коробку и долго глядит на три баночки с красками.

– Всё говорит, что надо уходить, но как хочется ещё быть… Да…

*

– Мальчик, ты сможешь достать мне краски?

– Меня зовут Нави.

Ке пытливо смотрит в упор на гостя – ещё более бледного и тонкого, чем в прошлый раз.

– Нави, ты сможешь достать краски? Только обязательно красные.

Повторяет и понимает, что зря спрашивает. Болезнь уже коснулась мальчишки и времени нет.

Ке судорожно выдыхает и спрашивает:

– На коня-то хоть раз садился?…

Неожиданный вопрос снимает скованность с черт Нави. Он улыбается:

– Конечно. Я же деревенский.

Мастер хмыкает.

– Тогда скажи, Деревенский, ты можешь сутки не слезать с лошади?

Мальчишка кивает. Ке хмурится и долго молчит прежде чем сказать:

– Вот что, сынок. Слушай внимательно.

– Я не сынок вам!

– Не перебивай! Придёшь сюда завтра. Не смотря ни на что придёшь. И не будешь ничему удивляться. Тебе нужно будет только сделать шаг. А там уже само всё получится.

– Но…

– Никаких вопросов.

Выгнав мальчишку, Ке подходит к окну. Хочется, чтобы пошёл дождь, но небо душное, плоское.

Выругавшись, мастер ворчит.

– Не заслужил видно.

Он идёт на кухню. Открывает кран: капли медленно наполняют его руки, собранные лодочкой. Ке умывает лицо и шею. Одевает чистую рубашку и садится за мольберт.

Всего три цвета… И нет основного, едва ли не главного. Что ж, Ке знал, что сможет создать его сам.

Смешав жёлтую и синюю краски мастер рисует траву. Она колосится, будто поёт. Хорошо… Ке улыбается.

Небо прозрачно голубое, с облаками, чьи тени плывут по лугу. Горы вдали. А за ними, пусть и не видно, уютные домики с круглыми окнами.

– Ты дойдешь, парень. Справишься. Там будут ждать тебя. Я знаю, сынок, – тихо говорит мастер.

Белая лошадь выходит из его плавных движений. Родная сестра той самой, которую видел мальчишка.

– Довези уж мальца, – говорит ей Ке, – обязательно довези.

Золотой свет выливается на лист. Теплый, пшеничный. Красок остается все меньше, так же, как и сил.

– Какая же ты?… Как написать мне тебя? – спрашивает сам себя Ке, – Без тебя нельзя.

Он закрывает глаза и долго сидит не двигаясь. Беззвучно шепчет губами, словно зовет кого-то. А потом поднимает руку и опускает её. И так раз за разом.

– Ну, конечно, серая, – посмеивается Ке и говорит кому-то невидимому, – ну-ну, хватит ластиться, не мешай. Лучше посмотри-ка на меня ещё раз!

Картина почти закончена.